Речка Нача, у верховья которой стоит Заволожье, переходит, едва начавшись, в уже упоминавшийся Разлив, или «Болото», которое тихо разветвляется на рукава, среди которых Начу уже не распознать: то ли это Поведь, то ли Навля, или Ветьма, или Лама – хотя каждая имеет право продолжать имя Начи и ее историю. Все они, перетекая от народа к народу, дальше меняют название и отчасти норов, становясь то Проней, то Медведицей, а то и Сережей… Много одноименных речек на Руси, даже друг о друге не знающих, и становятся в тупик ученые картографы: какая и в которую впадает – не наоборот ли? И нередко так бывает, что на карте Пидьма впадает в Мéжу, а народ по-своему называет реку все Пидьмой и Пидьмой. А то бывает еще, что уж точно одна и та же река, или речка-реченька, переходя от народа к народу, от деревни к деревне, получает от новых жителей новое название: тут она Россошь, а там она Рассуха, а теперь, глядишь, уже Беглая, не подозревая о том своем имени, которое на карте.

   В стране Ивана Крепилина, как сказал бы ученый немец, соседствуют разнообразные ландшафты: болота, топи – и возвышенности, кладбища подтопленных берез – и сосновые боры с брусничником. Упомянутый немец, по фамилии Фохт,  в действительности тоже был – и подвизался здесь, в императорской России, составив атлас двух губерний. Умер он действительным статским советником и похоронен был по православному обряду, но кладбище то не сохранилось: на нем американцам разрешили строить тракторный завод.

   В детстве ребятишки Заволожья бегали на Горку обозревать вселенную: дивные восходы и закаты открывались там… Сверкали разливы топей и змеились серебристые реки, цвели луга, чернели леса и ярко сияли там и сям сравнительно небольшие полосы пашни. Неудивительно, что эта земля, ее звенящее лето и скрипучая зима крепко привязывали к себе сердца, – и все, кто бы ни уцелел на страшной войне, всегда возвращались сюда.

   В последней войне уцелел один Иван.

   Он вернулся к высокой горке своего детства, к жене Улите и к сыну Васильку – из траншей, из землянок, из воронок от чужих и своих снарядов, служивших ему временным укрытием три года с долгим лишком.

   Теперь у него совсем не те глаза, что прежде;  даже Улита не могла в них смотреть…

   «Что он такое там видел?.. – думала она. – Что он такое узнал?»

   Обнимая мужа ночью, она пальцами ощупывала на его спине траншеи и воронки  прошлой войны. Уже знала она, что сподобилась чуда: с войны, с клокочущей передовой, вернулся связист минометной роты – из которых едва ли кто выжил, едва ли кто вернулся с руками и ногами…

   А Иван, с его посеченной спиной, уже не мог обнимать ее с прежней силой, как не мог он уже поднять и мешок с картошкой.

   Секло его сверху осколками, когда он, ползая вдоль телефонного провода, ощупью искал обрыв. Но такие раны лечились перевязками, и только в конце войны Ивана угораздило попасть в госпиталь – когда знаменитая «пуля-дура» угодила ему в грудь. Ведь умными пулями распоряжаются, как известно, снайперы;  но с Иваном, слава Богу, такая не пересеклась.

* * *

   Когда Иван, отпущенный военным начальством домой, преодолевал обратным порядком две тысячи километров отполыхавшей у него на глазах войны, он еще не знал о погибших брате и матери, о пропавшем без вести отце. Сестры не писали ему об этом, но передавали от них поклон. Так поступать они решили до самого конца войны – то есть, если Бог даст, до братнина возвращения.

   Поэтому Иван, путешествовавший со многими пересадками – согласно красноармейским бумагам, хотя и горел нетерпением увидеться с родными, обнять жену и подросшего сынишку, не мог не остановиться в известном ему домике под обомшелой деревянной крышей, где жил, скрывая свое прошлое от недобрых людей, бывший священник, а теперь мастер на все руки, сапожник и жестянщик Петр Кириян.

   Иван знал о.Петра с малых лет;  родитель его привык бывать у священника в гостях, пока не усилилось корчевание священства – и о.Петр, лишенный храма и прихода, переехал в соседнюю область в домик, бывший приданым его покойницы-жены.

   Есть люди, замечающие во всем, что их окружает, прежде всего сходство; а есть такие, что видят прежде всего различия. Первым легко дается дар обобщения и того, что называют жизненной мудростью. Зато другие всю жизнь способны удивляться очевидному – только представшему вдруг несколько в другом обличии. Последние часто влюбчивы без меры, зато первые устойчивы и верны. Впрочем, любое обобщение ложится на совесть того, кто сделал его, – так и в этом случае.

   Иван Крепилин больше видел сходство. Поэтому он не копался в собственных ощущениях или мыслях, не задавал себе вопросов, чтобы сформулировать четкие ответы: ответы произрастали в нем неосознанно и неслышно, как листва на деревьях и трава под ногами;  он и топтал их, ответы своей жизни, как траву, не выказывая к ним пренебрежения, а чувствуя, напротив, их полную неизбывность и непреложность. Да и вопросы он обычно задавал, просто разсказывая занимавший его сюжет, и уже от собеседника зависело – разтолковать ли эту притчу с собственной колокольни или пропустить мимо ушей.

   Иван, таким образом, был не аналитиком, а синтезатором собственного мира. Его знание было интуитивным и целостным, что было даже счастьем для уроженца двадцатого века. «Ага, значит – вот так!» – говорил некий счетчик в его душе при виде нового горя, природного бедствия, падения человеческого или просто события… И эта новость находила свое место в совокупном знании Ивана, обновляя и укрепляя его мироздание.

   Он мог бы жить наедине со своим знанием, нечаянно позволяя лишь редким крохам просыпаться в мiр – к недоумению окружающих, но неосознанная потребность сверяться с чьим-то авторитетным суждением, притом вне семейного круга, тоже естественна для нас. Всегда ли нас поймут домашние?..

   Ивану равно были дóроги отец Антон Михайлович и священник отец Петр Кириян, он с детства воспринимал отца Петра как родственника. Однако более непохожих людей было поискать.

   Антон Крепилин представлял собой мощную фигуру хозяина, радетеля, крестьянина во всех проявлениях, немногословного главы семейства. Его шутка, положившая конец дурной привычке младшего сына, осталась в памяти, пожалуй, единственной прибауткой из его уст. Отец же Петр, сравнительно с Антоном Крепилиным, был горазд поговорить, поразспросить, хотя в последние годы остерегался проповедовать.

   Маленький Иван, сидя вдали от взрослых, освещенных керосиновой лампой на столе, слушал их голоса, наблюдал, как движутся их громадные тени по стенам мироздания, и голос батюшки ему казался голосом Создателя всего, что вокруг было видимого.

   - Бить в барабан – это более высокое занятие, чем просто бить по барабану, – сказал однажды о. Петр, неизвестно по какому поводу, но маленький Ваня немедленно почувствовал правду этих слов.

   После этого уже все, произнесенное о. Петром, сохранялось в детской памяти, даже оставаясь до поры непонятым.

   - Что такое царство? – внушал отцу батюшка. – Царство – это иерархия Истины!

   И Ваня интуитивно ощущал, что Истина произнесена с заглавной буквы.

   Но отец строго-настрого запретил ему говорить об о.Петре с мальчишками или взрослыми, даже просто услышанное повторять… И запретные слова горели в его памяти.

   А Ивану так хотелось, чтобы где-нибудь его спросили о том, есть ли Бог, – и тогда бы он ответил словами отца Петра:

   - Бог есть! Но не со всеми он поддерживает отношения.

   А эти отношения представлялись ему большим посконным рядном, на которое ссыпáли зерно, еще не отделенное от полóвы: один конец рогожи держит бабушка, а другой конец – Вседержитель Бог, и ветер выдувает легкую полóву из тяжести хлеба, ими потряхиваемой.

   Тем временем голос отца Петра гудел и метался между светом и тенями на стене, и он сказал, что даже волос не упадет с головы человека без Божия соизволения.

   Поскольку батюшка был лыс, то Господь о нем думал достаточно много, но Ваня даже не хихикнул.

   - Даже и волос?! – спросил изумленный голос отцова двоюродна брата. – Сомневаюсь я. Даже и мой?

   Да, точно: тогда с ними был и дядя Сергей.

   - Даже и твой, Сергей Петрович! – твердо ответил священник. (Потому что о. Петр мог говорить о бывших крестьянах, о бывших офицерах, о бывшей России – и не соглашался только с тем, что священник может стать тоже бывшим.)

   Иван Крепилин прошел войну, памятуя о человеческом волосе и о воле Божией, и теперь он должен был непременно с отцом Петром поговорить.