Вдовый священник – и он же кустарь-одиночка – Петр Кириян жил в небольшом районном городишке, рассыпанном по обеим сторонам железной дороги, вокруг узловой станции. Вот почему Иван не мог ее миновать и вот почему остановиться здесь на сутки или двое было вполне естественным делом.

   Иван осматривал селение уже взглядом бывалого человека, еще в детстве повидавшего и многоэтажные дома губернского города (оставшиеся самым ярким впечатлением от городской архитектуры), а совсем недавно штурмом бравшего королевский город Кенигсберг.

   Была ранняя осень и утренняя изморозь на огородах и заборах. В домах еще спали, но кое-где уже светился слабый электрический свет или мерцала в занавешенном окне керосиновая лампа, а то и свечка. Некоторые домики были оштукатурены, но большей частью темнели деревянными срубами или дощатой обшивкой. И еще, чего не видывал Иван в других местах, кроме как на малой родине, где жил, по-видимому, особенно находчивый народ – это утеплительные «загáты», набитые опавшей листвой по периметру стен и укрепленные подобием решетки из кольев и поперечных жердей… Они доставали по самый низ окон и помогали удерживать в доме тепло.

   О.Петр был пришлым человеком здесь, но как он сумел тут устроиться, Ивану было неизвестно. Возможно, не обошлось без справки Заволожьинского сельсовета, изготовленной задним числом.

   Проживал он на самой окраине городка – до опушки ближайшего леса было рукой подать. Положение транзитного узла ко многому этот поселок обязывало: здесь был крупный отдел НКВД, военный комиссариат, комендатура, гауптвахта, а с 1943 года – еще и церковный округ: благочиние. Обо все этом, кроме последнего обстоятельства, служивый человек Иван вполне догадывался.

   Во время войны железнодорожный узел несколько раз переходил из рук в руки, но враг был здесь недолго и не успел учредить свою администрацию.

   Домик отца Петра Иван узнал еще издали по ярким гроздьям разросшейся у крыльца рябины. «Гляди-ка: уцелела!» – удивился Иван. Хотя и сам уцелевший дом был достоин не меньшего удивления.

   Стежка, ведшая к дому, была еле видна – как будто стала зарастать… И окна слезились осевшей на них изморосью, словно дом был холодный, нежилой.

   Одна половица на крылечке была продавлена тяжелой поступью неведомого великана, Иван опасливо переступил ее.

   Дом был не заперт.

   Дверь качнулась и с тонким скрипом ткнулась в какое-то препятствие. Это был выставленный в сени стол у боковой стенки, но вход был свободен.

   Воздух был нехорош, но описать его одним словом было трудно. Он казался холоднее, чем на улице, и в нем был странный, словно искусственно-химический привкус.

   - Есть кто живой? – окликнул Иван.

   Ни слова в ответ, но воздух прошелестел, как будто коснулся щеки неразборчивым шепотом…

   Иван решительно пошел вперед и сквозь разпахнутую комнатную дверь увидел на постели продолговатую тень, из которой возвышались над подушкой шея и задранная борода.

   - Батюшка?..

   Борода тихо подалась вниз – и на лице двумя слезинами блеснули глаза.

   - Так вот кого я ждал! – прошуршал изсохшийся шепот.

   - Я Иван Крепилин, батюшка!

   О.Петр попробовал подняться, но сухой изнурительный кашель опрокинул его навзничь. Белые комочки пара вырывались у него из уст.

   - Погодите, я печь затоплю! – воскликнул Иван. – Чаю сделаю, каши сварю!

   Он скинул с плеча вещевой мешок.

   О.Петр сумел-таки подняться без посторонней помощи и сел на постели боком, спустив босые ноги.

   Лоб его был теплым, а ноги были холодны.

   - Сейчас, сейчас!.. – заторопился Иван, доставая из мешка шерстяные носки, присланные на фронт неизвестной Любой из Каменск-Уральска. – Сейчас первым делом надо ноги пропарить! Разведем огонь – и все получится!

   О.Петр, тихо шевеля губами, не сводил с Ивана своих глубоко посаженных глаз.

   Они смогли разговаривать лишь после того, как о.Петр надел на разогретые ноги теплые носки и выпил чашку крупяного отвара;  от каши он отказался.

   - Будет кишечный приступ с непривычки! – пояснил он.

   - К вам что – никто не ходит, батюшка?

   - Заходили добрые люди. Теперь, наверно, их забрали.

   Не надо было объяснять, куда могли забрать приходящих к отцу Петру.

   Батюшке было еще нелегко разговаривать, силы медленно возвращались к нему.

   - Так вот кого я ждал… в последний час! – повторил он едва слышно. – Слава Богу!.. Слава Богу за все!

   - Отче, про моих знаете что-нибудь?

   О.Петр отрицательно качнул головой и тут же закрыл глаза, как от боли… Больше подобных резких движений он не делал.

   Вскоре батюшка снова откинулся на спину;  под бородой виднелся на тонкой шее острый кадык, он судорожно двигался, будто о.Петр постоянно что-то сглатывал.

   Глаза его горели, как Ивану показалось, каким-то удивительным голубым огнем.

   - Разсказывай, чадо! – приказал он. – А я отдохну…

   - Отче, вы сколько дней уже не ели? – вместо того чтобы разсказывать, спросил Иван.

   - Не помню, чадо! Ты разсказывай, разсказывай!..

   - Приехал я к вам из Кенигсберга, – начал Иван. – Воевал в минометчиках телефонистом.

   О.Петр бросил взгляд на две медальки на Ивановой груди.

   - Вижу, вижу, что не в штабе сидел. И разскажи, какое в свете диво?.. Слышал я, что в Кенигсберге Пресвятая Дева немцам приказала стрельбу прекратить. Так это было?

   - Не знаю, батюшка! – Иван мотнул головой и призадумался. – Если она им приказала, то они ее должны были видеть, а не мы.

   О.Петр вздохнул.

   - Да и то сказать, – продолжил Иван, – не тот уже был немец в Кенигсберге! Почти без самолетов, половина – мальчишки из местных…  Но приказ выполняли, отбивались отчаянно!

   Иван прикрыл веками глаза, уйдя в воспоминания…

   - Хотел я верить в это небесное заступничество – а как? – если услышали мы об этом из уст благочинного Школзина… Не скроешь ведь от народа, что он – энкаведé, командовал отрядом в соседней области…

   - Партизанил?

   - Немножко партизанил. А больше в блиндаже сидел да по радио с Москвой перегукивался. Сообщал о подвигах не подчиненных ему народных мстителей и за то ордена получал.

   - А как же он теперь – священник?

   - Приказали! Все просто, по-военному. Послали в семинарию на курсы переподготовки.

   Отец Петр выдохся и стал задыхаться. Но зато на лбу показались капельки пота. Живой!..

   - Батюшка, я хоть бульона вам сделаю… Из тушенки!

   - Сегодня суббота…Тогда сделай одну чашку. Через час, не раньше. Два дня с тобой у нас есть…

   Иван не обратил внимания на эти расчеты о. Петра.

   - Ну разве не диво? – думал дальше о. Петр. – Ты, почитай, с того света вернулся!

   «Да уж знаю теперь, как он выглядит!» – подумал Иван.

   - Нет, чадо! – твердо возразил ему о. Петр, а Иван вздрогнул и застыл, пораженный тем, что неужели его мысли прозвучали. – Ты видел только изподнюю половину его! Разскажи мне, что было с тобой самое главное!..

   - Чудеса со мной были, батюшка! Брали мы один форт: накинулись… отошли… Я с катушкой провода плюхнулся в лужу: вода со льдом… Голову не поднять: пулеметы… Они стреляли прицельно, патроны уже берегли. Так вот: восемь часов, до темноты, я сидел по шею в ледяной воде, пока наши разведчики не добили форт противотанковыми… И не простудился даже! Врачи верить не хотели, по-немецки звали меня – «Мюнх-гаузен»!

   - Так ты все же к ним попался?

   - Так в наступление же опять! Там и ранило.

   - …Голодные и холодные, – прошептал о. Петр.

   - Так зато согрелись! – кивнул Иван. – А дальше – отвели на отдых и лечение.

   - Нет… ты про все чудеса разскажи, – прошептал ослабевший о. Петр.

   «Откуда он знает, что так требует?» – спрашивал себя Иван, отойдя к печке, чтобы согреть так называемый «бульон».

   Он снова увидел себя среди руин Кенигсберга, после немецкой капитуляции, в пугающей тишине… Потом послышалось чавканье грязи и шарканье ног о бетон: колонна пленных немцев потянулась на восток. Иван отошел за обломок стены, чтобы справить малую нужду, и будучи занят этим делом, поднял голову – и увидел, как на него уставился, зловеще  покачиваясь и по-змеиному как бы шипя, подкалиберный снаряд фаустпатрона, а за ним, в глубине немецкого жилья, мотались белокурые вихры…

   Он так и не знает, мальчишка это был – или девица.

   - Ничего я бы сделать уже не успел, – говорит Иван о. Петру. – От меня бы мокрого места не осталось.

   О.Петр молча ждет.

   - Но вдруг труба вылетает из окна наземь, а белокурая голова проваливается!..

   О.Петр утвердительно кивает головой, выражая уверенность, что иного просто быть не могло.

   «А ведь это он меня крестил!» – неожиданно для себя вспоминает Иван.

   Хотя, по-настоящему, он помнить этого не может: он просто знает – и вот вспомнил…

   Иван смотрел, как призрак, едва способный шептать, но в котором несомненно узнать можно было о. Петра, медленно отхлебывал бульон из чашки. Но лицо его не становилось ярче, сохраняя все ту же сизо-меловую бледность.

   - Все разсказал?

   Иван мотнул головой – и тут же покачал отрицательно.

   - Их было, может, и больше – да разглядывать было некогда. Но вот однажды послали меня в дозор – под утро, а был туман, я чуть было тревогу не поднял: увидел я немое кино, прямо на тумане – как на экране… По земле, значит, шли машины, похожие на самолеты, а по небу летели самолеты, похожие на поезда. Один такой поезд наехал на небо – и все поезда разсыпались!.. Меня такая жуть взяла – зуб на зуб не попадал.

   - Ты никому не разсказал?

   - Что я – враг себе? Все доложили бы Урчалкину, майору-особисту.

   - И тогда?..

   - Не прошли бы даром эти поезда…

   Иван глянул на о. Петра – и, чтобы тот не тратил сил на вопросы, продолжил:

   - Он же, этот особист, нашего комбата, отличного командира, в лагерь закатал. Мы дружили с его вестовым, так и вестового след пропал: оба с командиром загремели «за национализм». А комбат, он…

   - Это батальонный командир?

   - Так точно. Он вздумал, на радостях, товарищу Сталину предложить русское название Кенигсберга. Он историк был на гражданке, наш командир, и разсказал офицерам, что в каком-то году, при какой-то царице, мы уже были в Кенигсберге – и все население, вместе со знаменитым ученым, присягало на верность России. Памятник ученому я своими глазами видел.

   - Это Иммануил Кант, – тихо произнес о.Петр.

   - Точно! А наш капитан возьми и придумай русское название – я запомнил: Венцеград. Кенигсберг, значит, это королевский город…

   - Гора, – прошептал о. Петр.

   - Ладно, ну вот, а венец – это корона короля. И еще венец – это наша победа. Все правильно описал капитан. А Урчалкин стал кричать, что это русский национализм против мировой революции и советской немецкой республики.

   - Это точно, – выдохнул о.Петр. – Тут либо одно, либо другое.

   - Вот и все чудеса мои, батюшка! – простодушно ответил Крепилин.

   Он огляделся и увидел, что уже смеркалось. С дороги его клонило в сон, да и отцу Петру сон был необходим.

   - Сейчас помолимся на сон грядущий – и будем спать, – объявил о.Петр. – Ты поищи в чулане тряпок и занавесь окно. А то я собираюсь лампады зажечь… Ты зажжешь! Благодарить надо Бога за ниспосланного гостя моего, во исполнение знамения!..