Эти слова вспомнились Ивану под утро, когда он проснулся на своем топчане и посмотрел в сторону спящего отца Петра.

   Но стоило ему пошевелиться, как повернул голову и сам хозяин.

   - Как почивал, служивый?

   - Спаси Бог! – ответил солдат.

   Вопрос, вертевшийся у него на языке, показался ему теперь ненужным. Было знамение – и было, Бог с ним.

   Он вскочил, наскоро по-фронтовому помолился и поймал себя на том, что хотелось это сделать украдкой, как привык, и даже без о.Петра.

   - Вы не вставайте, батюшка!

   - Я уж, почитай, только для молитвы и встаю, – по голосу священника Иван догадался, что тот усмехается.

   Он перекрестил гостя и встал перед иконами, опираясь левой рукой на спинку стула.

   Тем временем Иван думал, как бы задать о. Петру свой вопрос, ведь время, которое он себе отпустил на побывку у священника, быстро уходило…

   Он дожидался, когда о. Петр завершит свое утреннее правило.

   С чувством, непонятным для него самого, наблюдал он за молящимся священником. С той поры как в Забугорьи ликвидировали церковь, то есть – сколько Иван себя помнил, он видел молящейся только свою бабушку. Когда она становилась шептать перед иконой, к ней тут же в ногах укладывался кот Мурза и замирал. Это позволяло бабушке громко разсуждать о том, что в доме всего двое молящихся: она с Мурзой.

   Ивану с сестрами обижаться на это не стоило, бабушка говорила это для чужих ушей, а с внуками, кроме старшего Михаила, она была в сговоре: когда не было рядом родителей, дети м64олились рядом с бабушкой.

   - А в остальное время – молча моли́тесь! – требовала бабушка. – Бог слышит, кто защиты просит!

   О родителях Иван ничего достоверно не знал.  Может, они молились, пока спали дети, но общей молитвы в доме не было.

   Сейчас впервые мысль об этом пришла ему в голову – как мимолетное сожаление. Бабушка войны не пережила – и кто теперь будет внукам подсказывать слова молитвы?

   Безотчетно он встал рядом с о. Петром, чуть позади, и даже не вслушиваясь в шепот священника, стал креститься и кланяться одновременно с ним.

   На войне, особенно под огнем, он повторял в любое время суток то единственное, что знал без запинки, – «Отче наш». Он чувствовал уверенность не в том, что застрахован от попадания в него снаряда или осколка, а в том, что во время молитвы он – другой, непохожий на себя в иное время, например, когда слушал армейские анекдоты. В нем крепло чувство, что если он и погибнет, пусть даже во время молитвы – «так, значит, надо». И Улита останется известной, все они останутся известны небесам – он сам, его Улита и Василек.

   Это были настроения, настолько несозвучные эпохе, что если бы их обнаружили и выставили на всеобщее «обсуждение с осуждением», то Иван, скорее всего, испытал бы жгучий стыд: быть непохожим на всех ему не хотелось. Такое было неудобство, таков был парадокс его состояния. То, что он таил ото всех, было выше всего того, что его окружало, он это ясно понимал;  но чувством общности с «ребятами» он тоже не мог поступиться.

Только оказываясь вдруг с человеком, обнаружившим одинаковую с ним настроенность, Иван испытывал громадное облегчение и радость. Подобных встреч было мало, каждая казалась чудом, а такие люди казались ему невиданными смельчаками, ему не чета.

   …Драгоценные часы утекали, а он так и не задал о.Петру своих изтасканных на войне, но еще ни разу не заданных и не отвеченных вопросов.

   Он усадил о.Петра в кресло, хорошо укрыв его одеялом и поставив под ноги скамеечку, а сам было собрался приготовить стол – но о.Петр жестом остановил его.

   - А ты не куришь, Ваня? – спросил он вдруг, до этого молча за ним наблюдавший. – Как и твой отец?

   - На фронте курил, а в дороге даже не тянет.

   - Бросишь – и слава Богу!

   Видя, что служивый гость начинает собирать стол к завтраку, батюшка властным жестом остановил его:

   - Погоди, чадо! Впереди у нас долгая история с тобой!