То, что сказано между мужем и женой, становится их общей тайной или достоянием. По крайней мере, так было во времена Ивана и Улиты. И покушения женского племени на ее мужа, после того как она поделилась этой бедой с Иваном, перестали Улиту терзать. Она положилась во всем на его слова о супружеской верности, придя даже к собственному парадоксальному выводу, тайному от Ивана, что как бы и чем бы это ни обернулось, он, Иван – ее муж, и больше ничей – даже если у соседок станут рождаться дети. Жить-то им тоже надо.

      А на случай дальнейшего приступа подруг и соседок она приготовила свои условия, о которых пока помалкивала. И мы тоже пока промолчим.

      Тем временем Иван стал строить пристройку к материнскому родовому дому, в котором некому стало жить, кроме сестер: Дарьи и Марии. Но надо было сестер разделить, чтобы жили с отдельным входом и каждая сама себе хозяйкой. На отдельную избу, конечно, сил и средств было не найти, да еще пришлось бы об участке  хлопотать. Хотя власти были далеко, но строгостей не убавлялось.

       Иван торопился до зимы подвести сруб под крышу, но не успел. Стены стояли под снегом, как немой укор, но с помощью только Маши с Улитой, да за неполную осень, рассчитывать на большее не приходилось. Отдыхал он изредка на рыбалке, а то и на колхозном поле – все же там было полегче, чем бревна таскать на горбу. Бухаловцы пару раз в сезон присылали в заволожскую бригаду тракториста, а в остальном заволожские обходились собственной мускульной силой.

      Так дожили до конца ноября, и отложенный разговор с женой не возобновлялся.

* * *

А женщины не теряли времени даром, хотя и проводили это время сложа руки – на посиделках.

      Улита была у них редкой гостьей – только по настойчивому вызову. Ей же не надо было голову ломать над устройством собственного будущего, ей предстояло его как-то защищать. И хотя Ивану тоже отводилась немалая роль – пожалуй, даже ключевая – Улита с тревогой ощущала, что как бабья масса порешит, так оно и будет. Ведь не будет же Улита за мужем ходить «на-позырках», у каждого дел невпроворот, а кроме того, Улита подобную слежку находила унизительной и недостойной.

      Поэтому она определила для себя одно – нет, даже два неколебимых условия, о которых до поры не говорила мужу.

      Так незаметно подступил Рождественский пост. Пост, который бабы не учли, приглашая Улиту на свою итоговую конференцию. Лучшая подруга Люба тоже там была – сидела, не поднимая глаз.

      «А в чем она виновата? – спросила себя Улита. – Да ни в чем!»

      Поскольку обсуждение прошло без нее и какое-то решение было уже принято, то теперь в собрании повисла цепенящая тишина;  все глаза косились на Улиту и тут же пырскали в угол потемнее, а Улита видела, что некое решение, бывшее до ее прихода окончательным, теперь уже расслаивалось, таяло в воздухе неуверенного молчания, нарушить которое не бралась ни одна.

      В этом была для Улиты несомненная возможность перехватить командование…

      Но все испортила Зойка, которая вдруг пискнула то, что явно здесь уже звучало не однажды: «Ну нет, пока сама не пощупаю!..»

      Все, кроме Улиты и Зойки, покатились со смеху. Смех был какой-то судорожный, лихорадочный, сродни истерике.

      - Отсмеялись – и будет! – объявила Улита. – Во-первых…

      Тут она выждала и снова повторила с неверным ударением, будто дразня бухаловского председателя:

      - Вó-первых, поздравляю всех Рождественским постом!

      - Вот-те на! – ахнула Фотинья.

      - Да ты, мать, что ли посты блюдешь? – крикнула Надежда Сопронова.

      - А вот послушайте! – убедительно, уверенно отвечала Улита. – Мою бабушку Прасковью помните?..

      - Помним, помним, Царство Небесное! – отозвалось собрание.

      - Она меня учила, еще девчонку незамужнюю, двум вещам: к мужу не ложиться в постный день – и не ложиться с ним, когда затяжелею.

      - А почему – когда затяжелеешь? – удивилась Надежда.

      - Нам неведомо, но если мать не хочет, чтобы сын ее по тюрьмам кантовался или дочка по рукам пошла, а чтобы мать-отца любили и кормили в старости, то, забеременевши, к мужику не ложись!

      - Ой!.. – сокрушенно вздохнула Надежда.

      Взрыв смеха был ей ответом.

      - Ты-то, Надь, чего?!. Ты ж, поди, безплодная!

      - Много вы понимаете! – проговорила еле слышно Надежда и опустила голову.

      - А про постный день я вам, девоньки, скажу, что мне Иван разсказывал. Он где-то на войне одного бывшего заключенного встретил…

      - Ну вот!.. Не надо про заключенных! – возмутилась Зойка.

      - А то ты не знала, что попов и батюшек по тюрьмам сажали! – не повышая голоса, ответила Улита.

      - Зойка, помолчи! – цыкнули на возмущенную. – Пущай Улита скажет!

      - А был в камере у них еще один… ар…хиерей… И там еще был закоренелый, ну, почитай, бандит и вор… И вот он плачется этому архи…ерею: за что, мол, я по тюрьмам ошиваюсь, всего ничего на свободе-то и был!.. Нет, значит, говорит он батюшке, Бога на небе…

      - Так оно и есть! – брякнула неожиданно Вера, самая молчаливая из всех.

      Улита выдержала паузу, потом продолжила:

      - А священник, то есть этот архиерей… говорит: так ты же ведь был зачат среди Великого поста,  вот и мыкаешься в тюрьмах – без благодати, а по закону человеческому.

      Повисла гробовая тишина. На лицах женщин отразилась мучительная работа ума, словно они вспоминали сроки известных им беременностей и постов.

      - Ну и вот! – зазвенел голос Улиты. – Люба, ты моя подружка давняя, а жительница дальняя. С тебя начнем. Иван говорит, что твою крышу может за две недели починить.

      (На самом деле это было сиюминутное решение самой Улиты.)

      - А что, девчонки-бабоньки, до остального прочего, то… что бы там вы ни думали… – тут голос Улиты зазвенел, готовый оборваться: – Да о чем вообще можно думать, пока сама я не затяжелела?!.

      Поднялся плач и крик, всхлипы и объятия… Снова расходились все зареванные, зацелованные, умиленные своим горьким положением и неопределенностью.

      Эх, бабы, бабы, девоньки… И где тот конь, которого мы на скаку остановим?..

      Кажется, именно так Улита и подумала.