Муж Любы, не вернувшийся с войны Леонид, остался в ее памяти будто пятнышко неопределенного цвета. Он имел у женщин славу гулёны и Люба редко видела его дома полную неделю: тот всегда находил предлог два-три дня отсутствовать.

      Сначала Люба не понимала, что к чему, потом стала сторониться людей – особенно когда их много и кто-нибудь да отпустит едкое замечание; а проводив Леонида на войну, она снова обрела спокойствие и какое-то самоуважение.

      - Ваня, – говорит сейчас Люба, – а на войне очень страшно?

      - Страшно, Люба.

      - Тогда не разсказывай.

      - Да я не собирался.

      - А я, дура, Улите говорю: пусть Иван придет про войну разсказать… Она тебе так сказала?

      - В точности. Только удивилась. Я ведь и ей ничего не разсказывал. Ну да она тебя поняла!..

      - А ты? – первая игривая нотка в робком голосе.

      И на Ивана смотрят испуганные глаза из-под стрельчатых бровей.

      - Кто его знает, девушка! Вас иногда не понять!

      Люба хохотнула, но тут же осеклась. В холщовом фартуке и валенках она уже не казалась воробышком, но что-то мальчишеское все равно в ней оставалось.

      Половником она разлила по тарелкам щи, а покончив с этим, достала из кухонного шкапчика бутылку полупрозрачной жидкости.

      - Лю-юба! – протянул удивленно Иван. – Я и на фронте пил не больше того, что по приказу. У нас в роду никто не пил.

      Люба растерялась.

      - Да как же?.. А ради… этого?..

      Взяв заплетенные в косу волосы женщины, Иван запрокинул ее лицо – Люба зажмурилась – и он прошептал у нее над щекой:

      - Тебе нужен здоровый ребенок, правда?

      «Мой ребенок должен быть здоровым!» – как эхо его шепота, подумала она.

      Но было еще слишком светло, чтобы смело думать о ребенке. И, хотя была масленица, было бы неприлично вспоминать о блинах. Это было время, когда люди в деревне кормились как птицы. Обладатели государственных зарплат могли еще поехать в областной город и, отстояв несколько дней и ночей в очереди, вернуться домой с мешком муки.

      К чаю было подано повидло из брусники.

      - Уж извини, оно без сахара! – потупилась хозяйка.

      - Ничего! От этого сам чай слаще кажется!

      - А хочешь, я тебе почитаю?

      - Зачем? – удивился Иван.

      - Чтобы день зря не пропал, – тоже с ноткой удивления ответила Люба. – Пока светло…

      Иван подумал, что день и так не должен пропасть, но согласился.

      Люба достала тетрадку, исписанную женским почерком, и стала читать стихи разных поэтов о любви.

      Некоторые стихи показались Ивану красивыми, но терпел он недолго.

      - Ты, Люба, лучше сказки почитай!

      - Нет у меня сказок! – растерялась Люба.

      - Тогда сама будешь сказкой! – улыбнулся Иван.

      «В валенках…» – про себя добавил он.

      - А ты на войне женщин видел?

      - Тех, что я видел, было не отличить от нас мужиков.

      - А немецких не видел?

      - А немецкие прятались.

      - А ты их не искал?

      - А я их не искал.

      - А я слышала, что мужик без женщин долго не может.

      - А это – как он себе скажет! – ответил Иван, вспоминая, что муж ее был гулёна.

      - Ой как быстро потемнело! – засмеялась Люба. – А давай еще впотьмах поговорим!

      - Поговорим, конечно! Отчего не поговорить!

      - Я врозь постелю нам… Или как?

      - А не замерзнешь? – тоже чувствуя неловкость, спросил Иван. – У тебя не шибко натоплено.

      - Может, стану замерзать, тогда приду! – с облегчением улыбнулась Люба. – Не прогонишь?

      - Перестань глупости говорить.

      Люба умолкла и стала доставать белье из комода.

      …Прежде чем уснуть, она поцеловала его в плечо и прильнула к мужской спине.

      - Ванечка-встанечка… – прошептала она в теплую спину.

      «Должен быть здоровым мой ребенок!» – повторила она свое желание. – «Господи, сделай так! Мой ребенок… Или сделай так, чтобы он был нашим…»

      О Господи!..

      Молчание и тьма соединились в доме – и воцарилось тихое дыхание.

      Над деревней уже светлело.

*   *   *

      Иван, хоть и не вполне осознанно, сам себе дивился, возвращаясь от Любы на исходе вторых суток – он ощущал странное чувство исполненного долга, а еще удивительным было то, что этот долг ощущался как в какой-то мере супружеский. Чуть ли не готов был, придя на родной порог, с ходу обнять Улиту и искать в ее лице ту же умиротворенность, что была в лице у Любы. «Нешто ли я теперь хозяин в каждом вдовьем доме?» Эта мысль волновала и даже тревожила его. Он пробовал успокоиться, говоря, что тем самым исполнял свой долг перед собственной женой, у которой могли быть какие-то долги перед женским народом… но тут очень кстати вспомнилось его обещание сделать Васильку «бегущее колесо».

      У Ивана был на примете подходящий материал – и он отправился к заброшенным мастерским филиала МТС.

      Довоенные ребятишки гордились таким богатством, у кого оно было: обычно некий боковой обруч от колеса полуторки или, на худой конец, завалящую деталь в виде круга достаточного размера – оставалось только сделать из толстой сталистой проволоки подобие крючка-толкача с длинной рукоятью. Крючок удерживал от падения колесо, за которым было можно бежать сколь душе угодно. Зато радости было сколько: солнце, дорога и быстрые ноги! Надо было только стежку выбирать хорошую – ровно утоптанную.

      Среди безхозного металла Иван нашел подходящий обруч не обруч, но подобие колеса почти ростом с Василька, пожалуй, даже несколько тяжеловатого для пятилетнего ребенка (но к лету парень окрепнет!), вскоре смастерил толкающую рукоятку и, зажав то и другое в руке, стал подниматься на большак, идущий к деревне, – когда заметил на дороге фигуру – кого бы вы подумали? – ну конечно, бойкой и словоохотливой Зои.

      - Здорово, хозяин!

      - Здравствуйте, коли не шутите!

      - Какие могут быть шутки? Звала я Улиту на блины, да она отговорилась: пусть Иван, дескать, идет!

      С таким задором, как у Зои, могла одинаково звучать и святая правда, и чистая ложь – притом одновременно. В подтверждение чего она толкнула Ивана бедром.

      Иван устоял и металлической добычи не уронил.

      - Ты ведь, Зоя, вроде бы не тут живешь?

      Но Зою подобный вопрос не смутил.

      - А то ты не знаешь, что бабы вкруг тебя – ровно мухи!..

      - Хм… Это кто ж я буду, если они мухи?

      - Ну – или пчелы! – расхохоталась Зоя.  – Это хозяину видней, кто муха, кто пчела!

      Иван невольно разсмеялся: муха равно сядет и на кучу, и на мед.

      - У нас был начальник штаба, у него две поговорки были: люди мрут как мухи – и люди выживают, как мухи.

      - Важный, видно, был мужчина!

      - Я всего-то раз его и слышал: скоро пошел на повышение!

      Зоя придвинулась и жарко зашептала:

      - Ну пойдем, все мне и расскажешь!

      - Погоди, надо увольнительную взять.

      - Да я уже взяла! И блины развела!

      «Откуда мука?» – подумал Иван. Но подумал по-крестьянски, а не как сотрудник органов.

      Зоя сжала его свободную руку и, не отпуская, ступала бок о бок. Скоро глаза всех уцелевших старушек Заволожья будут из-за кружевных занавесок следить за шагающей парой.

      Ни ростом, ни статью Зоя не уступила бы Улите, но сегодня она вырядилась в свои самые яркие и узнаваемые издали одежды: всем ясно, что не с Улей идет Иван. Зою это нисколько не заботило, а Ивану приходилось привыкать к неожиданной роли первого, и даже единственного, парня на деревне.

      Дорога шла в гору, а на взгорке виднелся остов разрушенной часовни. Сначала ее опустошили бухаловские комсомольцы, а уже война взрывом высадила все окна и входную дверь.

      - Мне сюда! – сказал Иван, когда они поравнялись с часовней.

      - О, там и поцелуемся! – подмигнула Зоя.

      Помолимся, молча ответил Иван, чувствуя себя невесть кем – и перед Зоей, и перед этой часовней.

      - А ты всегда такой бука? Я Улите пожалуюсь!

      И Зоя разразилась безсовестным смехом. Оттолкнув, она отпустила его руку.

      На пороге часовни Иван перекрестился, Зоя сделала то же самое. Внутри были голые кирпичные стены, облупившаяся штукатурка и кучи битого кирпича – ниже уровня фундамента: деревянный пол был давно разобран. Не было и купола: торчали несколько железных ребер над остатками барабана.

      - Пойдем отсюда! – прошептала Зоя.

      - Давай подумаем, сколько людей здесь помолились за сто лет. И о тех, кто с войны не вернулся.

      Зоя отвернулась. «Наверное, слезы!» – подумал Иван.

      По невозможности поступить иначе, Боже мой, по человеческой земной необходимости только так  поступить мне, Господи, не войди в осуждение мое, многогрешнаго мене, но остави мне вольная и невольная…

      Зоя стояла рядом неподвижно и беззвучно.

      Они снова перекрестились, на этот раз – одновременно, и вышли снова на дорогу.

      - Нагнал ты на меня тоски! – с укором произнесла Зоя через сотню шагов. – Теперь должен и развеселить!

      - Должен, – откликнулся Иван. И в душе прозвучал будто колокол: «Должен! Должен…»

      …Блины у Зои были солоны: она муку берегла от Покрова, пересыпав ее солью. Постное масло горчило, но все это выглядело роскошью да и было роскошью по сути.

      Иван, к своему жгучему стыду, запомнил все Зоины ласки…

      Пройдут весна и лето, придет осень, появится маленький Тимоша и наступит Рождество, прежде чем Улита ему скажет:

      - Ах, Ваня!.. Ну ты и выдумщик!

…Или от кого набрался?

      Но последних слов, мудрая женщина, она не произнесет.