Даже когда Берку покидал Молдавию – сам он думал, что навсегда, - этот город плюнул ему в спину. Растоптал последние надежды прямо в аэропорту, за считанные минуты до начала посадки. Кишинев лишил его всех накоплений, натравив на Пантелеймона гонцов смерти, наглых и вороватых таможенников, которые своего не упустили.

– Нет, Тёма, они мне не друзья. У вора вообще не может быть друзей. Может, ты думаешь, что блатной – это привычка брать чужое, подлый характер и гнусные повадки? И ещё речь – ну да. Слышал, как они разговаривают? – Артём слышал, но забыл; Афанасьев с ходу напомнил, чуть, в меру, подгнусавливая: – “Из-за стирок влип: прогромал стирочнику цельную скрипуху барахла. Но тут грубая гаца подошла, фраера хай подняли. Чуть не ступил на мокрое!”

Щеки его небриты. Разит от него потной человечиной, усталостью и водкой. Остановится он вдруг. Застынет, пошатываясь. Будет сосредоточенно и удивленно всматриваться прямо перед собой. Замрет, недоумевая. Станет усиленно моргать и легонько трясти головой, будто разом забыл чего-то важное. А точнее сказать, вдруг растерялся человек подчистую, рассеялся повсюду и все на свете напрочь одним махом позабыл...

– Ты кто? – спросил главный из пацанов, невысокий, но круглый и плотный, как набивной мяч. – Я – Слесарь, – признался Модест. – Нам не нужны слесари, нам нужны артиллеристы. Без артиллерии нам этот сарай не взять, – ответил парень, замаскированный лопухами. – Но я могу быть разночинцем. То есть ополченцем, могу копать подкоп, могу переводить, могу чертить точные карты. Возводить фортификации. Могу ремонтировать подбитую технику. – Нам не нужно ремонтировать технику. Мы пришли побеждать. И все, что нам нужно, мы отберем у врага...

Приросшие мочки ушей Крапина теперь уже не казались Артёму, как то было раньше, признаком ограниченного ума, но служили теперь доказательством надёжного характера. И ещё – его красный широкий затылок, такой красный, словно его вынули из борща. Крапин с Артёмом показывали Афанасьеву питомник, готовя его к новой работе.

Будучи по сути гуманоидом, Петров не чурался простых неприхотливых забав и, для бешеной собаки сто вёрст не крюк, совершал изредка подобные вояжи. Хотя и сильно рисковал. Межгалактический надзор за подобную «неразборчивость» и пересортицу карал строго, вплоть до распыла.

Городок был беден. Не до крематориев, не до колумбариев. Экскаватор копал геометрически точные, аспидно-чёрные ямы. В одну из таких и уложили гроб с моей мамой. И я бросил туда горсть земли, ничего не чувствуя, никакой печали, никакого горя. С этой же бесчувственностью я выпил водку на поминках, кожей ощущая рядом с собой того добряка, хвалившего цивилизованные похороны.

А вот рябина в рот ещё не шла. Ягоды хоть и ярко красные висели на ветках, налитые, даже буроватые, но кислые и горьковатые, потому как морозец их ещё не прихватил. А вот когда он их прихватит… прямо объеденье получается. Ешь и не наешься. Лакомство одно. Это мальчишки давно уже усвоили.

Был я в те времена ещё юн. Уже не так юн, как бывает в юности, но тем не менее настолько беззаботен и отчасти свеж, что юность вполне можно было приписать мне, как неотъемлемое свойство. Годов мне тогда было, кажется, двадцать шесть, в периоды осеннего и весеннего призывов я по привычке избегал проживания по месту постоянной регистрации, хотя представители министерства обороны мною уже несколько лет не интересовались.

Неожиданно Леночка споткнулась. Чересчур быстрые шаги и отчаянная самоуверенность сыграли с Леночкой злую шутку: стараясь сохранить равновесие, она пробежала последние несколько метров так, как это делает спринтер на финише – головой вперед.