На правой створке дверей были изображены муки Господни: избиение плетьми, тяжкий путь восхождения на Голгофу, распятие… На левой — святые деяния Господа и содеянные им чудеса. И в самом низу — воскрешение Лазаря. Возникла неловкая пауза: я переводил взгляд с Серёги то на восставшего из мертвых Лазаря, то на Деву Марию… Площадь замерла… Голуби на Святой Деве разом перестали ворковать и гадить и теперь крутили своими острыми змеиными головками вслед за мной: Лазарь, Серёга, Дева Мария… и обратно…

Я тупо смотрел на её одутловатые сильные бесформенные ноги, на обвислый живот, на длинные чёрные волосы, выбившиеся из-под проймы чёрного купальника, испытывая смесь отвращения и неожиданной похоти…

Вот такую историю рассказал мне один премилый Дом, когда мы с моим другом, московским либреттистом Лёвой Бронхом, сидели как обычно в подвальчике «Пельменная СССР» на Пушкинской.

С жуком надо было что-то срочно делать: так оставлять тело было бы кощунственным небрежением над самим актом смерти.

...Теперь бомж, вразвалку, на тяжелых отечных ногах, переваливаясь по-утиному, плелся к банке... «Невидимый», сзади, прислонился к обшарпанной кирпичной стене, выбил из пачки сигаретку, чиркнул зажигалкой и, опустив лицо в ладони, прикуривал. Потом откинул голову, перегнал сигаретку влево и, глядя на него в упор, из правого уголка рта выпустил сизую струйку дыма. Сердце сдавило.

В какой-то миг Столетову почудилось, что чужая, неведомая сила сейчас крутанет тело Столетова и, царапая в кровь спину об острый хрусткий ракушечник, подбросит в воздух тряпичной куклой…

...Это не то что загнуться в дождливой промозглой ноябрьской Москве. Когда по пыльному окну егозят струйки холодного дождя и тугие облака трутся жёстким мокрым пузом по гудрону крыш многоэтажек как вилка по фарфоровому блюдцу, и от тоски сводит скулы и немеют пальцы.

Комиссованный, бывший военный лётчик, Сергей так и не прижился на гражданке: не складывалось. Был и бизнес и семья, да всё развалилось. Доживал при родителях пенсионерах, шабашил...

Собака, всласть намотавшись, нехотя волоклась рядом с Клушиным: вывалившийся красной тряпкой язык, ошалелые глаза в кучу, клубы пара изо рта… – Эй, «умора», – Клушин наклонился и ласково потрепал пса по загривку: – Что, гадская собака, хорошо? – Пёс счастливо шлёпнул по лицу Клушина мокрым горячим языком.

Водитель микроавтобуса, юля впритирку в потоке машин, не зло поругивался. Мат, смешанный с кавказским акцентом, тепло убаюкивал: встал в половине пятого утра, весь день на перекладных – разморило. Потыкавшись по пробкам, микроавтобус вырулил из потока под брюхо несуразного огромного железного ажурного коня и замер.