Обожаю кататься на каталке. Нас - меня и куклу Лику - везут веселые парни-санитары. Завозят в серый лифт. Он космонавтский. У него толстые двери с круглыми маленькими окошечками. Мне нравится, что парни шутят. Их распирает от смеха и от них приятно пахнет табаком. Как от папы...

Сказать, что я был туп, значит – ничего не сказать. Я был непроходимо туп, что позволяло тирану прохаживаться смычком по моим ладоням, а ещё называть «ёлопом», что на львовском диалекте означало – болван.

— Да потому что Толик уже взял всю вину на себя! — закричала Наташка. — Он будет смотреть на тебя огромными, измученными глазами и не по-ни-мать тебя!! Ты хладнокровно ждала, чтобы предать его, и ты сделала это. Теперь Толик — иуда, ты — победительница, а победитель никогда не станет перед побежденным на колени!.. Но подумай… Подумай и тогда ты поймешь, что иуда — не Толик, а ты!.. Люська тихо всхлипнула.

Клушин, перегнувшись через решётку Пантелеймоновского, выждал, когда из-под моста воровато высунет тупую морду речной трамвайчик, тщательно прицелился и плюнул в толстуху на алой палубе в маленькой розовой шляпке, попал и пошёл дальше, волоча за собой понурую собаку. Солнце припекало. Собака смердела. Спина подсыхала.

- Чего ты дрожишь? - удивился второй демон, до этого молчавший. - Ты, конечно, непутевое отродье нашего царства, но не до такой же степени, чтобы тебя прямиком в рай ссылать. Да еще навсегда. Туда вообще редко кого отправляют и только самых провинившихся. Черт вздохнул с облегчением. Но тут первый демон злорадно захихикал и сказал: - Но шибко тоже не радуйся...

После развода с женой я почти перестал спать, по ночам меня мучили ужасные голов-ные боли и все время преследовали видения из прошлого – возникало то, что хотелось за-быть. У каждого в жизни есть поступки, о которых не хочется вспоминать. И если у чело-века нормально с нервами, он приказывает себе забыть все и не мучиться угрызениями совести.

Гурьев был филолог и работал в газете. В его жизни происходили перемены, и он был как бы оглушен многообразием и богатством открывающихся возможностей. Казалось, что можно выбрать все и сразу, однако выбирать не было сил — он думал, что все случится как-нибудь потом и само собой. Сейчас же Гурьеву хватало сил только на то, чтобы, уперев ноющие колени в спинку переднего кресла, с тихой улыбкой ждать возвращения в город у моря.

...Так и видится сияющая злорадная улыбка контролёра на магаданской приёмке: «А, писатель. 58-я… 10 лет. Давай его, Вася, в политотдел, на стенгазету. Пусть поучится там правильно лепить буквы за страну. Пшёл!».

Перед тем как… Рашид попросил у меня книжку американского писателя О. Генри. Но я по лени своей соврал, сказав, что этих рассказов нет в моей библиотеке, а в публичную идти не хотелось. Я принес ему целофанизированный кирпичик какого–то современного автора, то ли Минаева, то ли Минкина. В этой прозе герои постоянно были сексуально озабочены.

В городке творились дела мрачные и тревожные. Джин, выгнанный из бутылки, был вовсе не безымянный, он имел отвратительное имя: кризис. А поскольку ещё и нрава оказался паскудного, то затеял игру. Что–то типа «Морского боя». Но не на тетрадном листочке в клеточку, а по–крупному. Причём этот кризис был ловким игроком!