Георгий Васильевич всеми клетками своего тела чувствовал, что он накачан белками и желтками по самую макушку, что ещё чуть-чуть, и они с шумом хлынут из него отовсюду. Никогда и ни к какому продукту он не испытывал такого лютого, такого звериного отвращения, как сейчас.

Еще не начав дела, Ниточкин почувствовал на себе ледяное дыхание не знающего пощады рынка. Стоило ему заметить вывеску ресторана, кафе, пекарни или мастерской по ремонту зонтов, как среди красивых букв и нарядных картинок ему мерещился волчий оскал готовящейся к прыжку конкуренции...

Плохое настроение трудноизлечимо, так как лечится исключительно усилиями самого больного, который категорически не хочет лечиться. Никто другой не может излечить Царевну-Несмеяну, кроме неё самой. Уныние – состояние стихийное, продукт, культивируемый безволием и эгоизмом. Но Несмеяна не способна стать счастливой. Она способна стать лишь чуть менее несчастной, когда убедится, что окружающие успешно заразились плохим настроением.

Вот думала – отвечаю ли я за мою страну? (про «сражаться» – сомнений нет, дай Бог сил). Да, решительно "да" – отвечаю я за мою страну. Не потому, что обязана. Это то же чувство, как если меня спросят про моего сына "что ж это он так вот..." – я чувствую себя в ответе, хотя он – не я...

В избе стало тихо. Старик уткнулся носом в подушку. Вспомнился снова Филипп, младшенький. Панкратий любил о нем вспоминать. Вот уж кто действительно его понимал, так это Филипп. Вообще тот с самого детства рос парнишкой добрым и заботливым, последнюю рубаху готов был отдать. Как-то раз принес с улицы котенка подбитого, одноглазого. Ну, куда его?

На свадьбе в хорошем ресторане в центре Москвы, когда уже вечер подходил к концу, он попросил у музыкантов гитару. Хотел сыграть «Penny Lane», но пальцы не слушались, плохо ложились на струны, и он спел молодым «Michelle», не точно, в нескольких местах отчётливо слажал и дал петуха, но с чувством...

Вспомнилась история, они с отцом в небольшой шторм уплыли далеко в море. Громоздились волны – ровные, исполинские. Набегали полого и педантично. Папа учил разгоняться навстречу вершине, и когда гребень проскальзывал, они чудесно падали в отвесную впадину, взъяренные азартом жути и могущества. Так непередаваемо было ожидание и устремление к новой волне, окаймленной буклями пены, сияющей чарующими бликами.

Вернулся Нигольшин с извиняющимся выражением на лице, положил передо мной несколько слив с тропинки и, вежливо протиснувшись мимо меня к буфету, достал два стакана. Один поставил передо мной. Сел. Откуда-то, прямо как у фокусника, появилась бутылка водки.

Всегда глядел на «Иронию судьбы» немного снизу. С лёгкой ухмылкой. Ввиду возраста, понятий и… рок-н-ролла, что ли. Тут вдруг подумал, а ведь Мягков в «Иронии» – в два раза почти моложе нынешнего меня.

За последние двадцать лет Почивалов отвык покидать дом. Мир за пределами Асинска и речки Яи всё больше казался непредсказуемым. Теперь настала пора ворошить в себе подзабытый вкус к переменам и волнение путешественника – когда-то, он помнил, оно бодрило. Почивалов силился представить далёкий город, в котором провёл самые яркие годы, но кроме центральной площади с красноармейцем на пьедестале, вцепившемся в древко знамени – вид строго обязательный для новостей из Владивостока – всё остальное всплывало неотчётливо...