Одна обезьяна искала иголку в стоге сена, а нашла человека. Другая обезьяна в том же стоге сена нашла человека и обезьяну, нашедшую этого человека, но решила, что она автор находки. Первая обезьяна обиделась, это же она нашла человека. Но вторая обезьяна сказала, что если бы я тебя не нашла, то не было бы ни тебя, ни человека. Вторая обезьяна была Дарвин.

Иногда я начинаю забывать, что ЗП — писатель №1 в России. Я сам это как-то сказал, лет 10 почти назад, спокойно сообщил самому себе, не на публику. Так вот. Иногда я начинаю об этом забывать, забывать даже, что я не раз говорил своей любимой: «Ровно три литератора увлекают меня в любое, подчёркиваю, любое своё сочинение с головой: Достоевский, Леонов, Прилепин. У этих троих нет ни одной лишней буквы, нет ни единой глупой запятой. Когда я их читаю, то забываю, где я нахожусь, сколько мне лет, день теперь или ночь и придумало ли человечество Интернет или хотя бы телефоны с дисковым набором. Я растворяюсь в тексте».

Мне попалась книга критикессы Татьяна Москвиной «Культурный разговор». И она дала мне много поводов включить её мнения в сноски к своим статьям. У меня правило: если мне присылают конкретное возражение или я сам на него натыкаюсь, то я над той конкретикой в статье, которая оспаривается, ставлю большую красную звёздочку, а в конце статьи или поблизости от оспариваемого места даю — красным же цветом — сноску, в которой критику признаю или ей возражаю. Так Москвиной я всё возражал и возражал.

Был самый обычный будничный день. То ли вторник, то ли среда. Не важно. Он проснулся, по привычке, где-то около восьми. Застелил постель, открыл шторы и вышел на балкон. Несмотря на раннее время, было уже очень жарко. Пылающее восходящее солнце висело над самой Шченшливицкой гурой. С балкона открывался прекрасный вид на Шченшливицкий форт, парк и озёра. Вдали за горой виднелись похожий на огромный глобус купол «Blue Cite», сверкающие на солнце неоновые верхушки небоскрёбов, острый шпиль Дворца Культуры.

Марат, хоть и татарин, крестился и вздыхал. Он был студентом и смотрел на жизнь сардонически. Однажды ему надоели мои приставания, и он сказал: "Тарковский. Весь Тарковский. Когда посмотришь всего Тарковского, тогда и приходи". Я просиял. Интеллект был у меня в кармане. Домой я возвращался дорогой из желтого кирпича. Как Страшила из сказки, почти отыскавший мозги. Элли, думал я, Элли! Я раздену тебя своими умозаключениями. Эпопея с мозгами была затеяна ради Элли (будем называть ее Элли, чтобы не называть иначе).

С тех пор, когда я открыл для себя Рубцова, прошло больше 10 лет. И я теперь обуреваем зароком каждый раз не проходить мимо жёсткого вопроса к себе: есть в произведении следы подсознательного идеала автора, то есть — художественность. — Так вот, если дистанция большая между тем, чем воспользовался автор для образного выражения своего неосознаваемого (а мне уже ведомого) идеала, тогда можно предполагать, что сознанию самого автора, ЧТО выражает его образ, неведомо.

Лаконичность форм, в которые закладываются мысли поэта, эстетичность таковых, их претензии на возвышенно-пророческий характер всегда формировали вокруг поэзии ореол таинственности и значимости. Изначально подобная святость творчества была обусловлена зародышевыми попытками формирования и закрепления мудрости, так как отражение опыта и знаний, накапливаемых этносом, происходило в форме народного творчества, имевшего «пропоэтический» характер и дошедшего до нас в виде песен, сказаний, поговорок и пословиц.

Обычно мы думаем вербально, то есть словесно, а значит, на каком-то языке. Это означает, что наш язык нельзя оторвать от мышления. Вы скажете, а как же неговорящие люди? У них развивается внутреннее мышление, если они понимают слова и обращённую речь. А если человек не знал слов. Если вырос как Маугли среди животных. Что он не думает? Тогда он думает, как окружающие его животные, то есть образами, картинками, запахами, звуками. Посмотрите, мы отметили три пласта мышления, которые присутствуют и у нас, но не доминируют.

Вот я и дочитал до конца книгу Шаргунова «Свои» (2018). Последний рассказ — о Катаеве времени после написания им романа «Алмазный мой венец». Ницшеанского. И сам этот шаргуновский рассказ — какой-то ницшеанский. Впечатление, что Шаргунов пропитался ницшеанством Катаева и позволил себе, наконец, отдаться тому же. Потому «наконец», что только первый рассказ сборника — явно ницшеанский. А остальные — какие-то христианские, что ли.

Возникший по довольно случайному PR-поводу разговор о Егоре Летове объединил таких разных людей культуры и медиасферы, как Маргарита Симоньян, Кристина Потупчик, Игорь Молотов, Максим Кононенко, Игорь Мальцев (которому от Летова в свое время доставалось). Подтянулись и либеральные витии, правда, в довольно своеобразном контексте, о котором ниже. Понятно, что здесь лишь видимая и небольшая верхушка социального айсберга, а значение Летова для нашего общества совершенно не ограничивается возможным названием омского аэропорта.