"В литературе, особенно исторической, то же самое. Как показать героя? Если он сложный, значит, его сложность распространяется на все его бытие. И значит, мы начнем грузить читателя излишними сложностями, а читатель этого не хочет. Значит, мы упростим. Упростили — герой исчез, нивелировался, перестал быть живым. Литературные герои перестали быть пытливыми, искать ответы на вопросы. Они больше действуют, причем весьма прямолинейно. Поверьте, я как и вы устал от голых королей…"

В последние десятилетия подверглись эрозии многие высокие смыслы, составляющие необходимый нравственный каркас общественного бытия, и даже можно сказать определенней - основу духовной жизни русского народа. В советское время народ русский, как известно, был государствообразующим, а духовно-психологически русская культура (очень часто прямо так не называемая, национально не идентифицируемая) выражала своим живым присутствием некий идейный фундамент существования огромного советского государства (разумеется, речь идет не о политической проекции, а о внутренней, нравственной - индивидуальной и общей). Последнее качество имеет непосредственное отношение к ныне вошедшему в современный лексикон термину “имперскость”. Не отрицая всего огромного свода задач, тягот и ответственности, заключаемых в смысловые пределы “имперскости”, необходимо отчетливо сознавать русский народ как национальное сообщество, обладающее собственно своими символами, своей болью, своим стыдом и своей вдохновенной высотой. Такой духовный срез можно обнаружить в русской литературе о войне.

Говоря о почве в поэзии, стоит для начала уяснить, что, собственно, имеется в виду. Речь идет о приметах исторических, бытовых и психологических – это самые общие обозначения сторон интересующего нас предмета. Подобные знаки и черты окрашены родовым чувством художника, каким бы оно ни было: национальным, ментальным, наконец, просто семейным. Маленькие предпочтения, едва уловимая теплота в голосе, сострадание и жалость к памяти. Или к тому, что уже становится памятью, прямо на глазах… Но скажем определенней, аналитически сухо: это интонация, выбор предметов, нравственная оценка и принцип одухотворения. И если мы именно таким образом углубимся в толщу поэтической ткани, то нам станет ясно, почему одна творческая фигура истинно русская, а другая – только советская, тогда как третья – отчетливо клановая. И пусть характеристики, которые мы затем соединим с именами поэтов, кажутся, на первый взгляд, вполне внешними, поверхностными. На деле же каждая из них обладает своей отчетливой логикой и, что очень важно, собственным пространством существования, в котором – и строго вычерченная топография, и отобранная топонимика, и не редактируемый путеводитель по всем достопримечательностям, жизненно необходимым этому творцу. Так, Высоцкий окажется выразителем вненациональной советской почвы, Окуджава – корпоративно-интеллигентской, а, скажем, Твардовский – певец, в первую очередь, почвы русской, советской уже потом, как бы в качестве хроникального уточнения.