От неуклюжих построек остаются неуклюжие руины. Кирпичный австрийский склад, переживший главные события двух планетарных оторопей, ныне разрушен. Толстые - в два райнерштадских кирпича - простенки стоят колоннами и арками (по большей части арками) среди пустыря. Галицкий Стоунхендж. Потомки тех, сквозь кого прошли когда-то кельты, жгут среди руин старую мебель - восемь слоев цветной штукатурки зарастают трауром копоти.

Старик проснулся рано. Не спится в такие лета подолгу. Едва он разлепил глаза и первый раз скрипнул старой полурассохшейся кроватью, связанной по углам бечевками, Альма тоже завозилась, подползла повыше и положила голову ему на грудь. Так, что лохматая борода и усы эрдельки защекотали старику подбородок. На своем лице он почувствовал жаркое дыхание псины.

- Сейчас, сейчас, Альмочка, - прошептал он, - сейчас я с тобой, деточка, выйду.

Квантовая механика - самый заоблачный и крепкий предмет науки. Как утес - чтобы взойти на него, надо три года топтать гранитные ступени факультета, съесть тридцать три стипендии и выдержать тридцать три испытания - зачета и экзамена. Экзамен по квантовой механике - хребет Физики. Одолел его - и дальше идет уже дорожка под горку, вниз - к диплому. Потом не выгоняют даже за аморалку: экзамен этот - вроде индульгенции, отпущения будущих грехов. Или даже нового рождения: не случайно сдают его обычно в зимнюю сессию, после Нового года - между Крещением и Рождеством.

Звездный ливень ночью обрушился на землю. Пролился метеорный дождь под названием Леониды. Остатки хвоста кометы извергли из себя мелкие камни и частицы льда. Несколько тысяч падающих звезд можно было увидеть в одно мгновение. Можно было бы... Если бы не облака. Темные тяжелые тучи застлали ноябрьское небо Готланда. Лишь над собором Святой Марии был небольшой просвет, и когда колокола пробили пять часов, небо в этом просвете осветилось каким-то дальним призрачным блеском.

День был совершенно белого цвета. Бледным и сырым до того, что страшно хотелось брызнуть в его размытое однообразие чем-нибудь цветным и ярким. Все стало белым: снег, осевший под неощутимой тяжестью белесого тумана, липкого, мокрого и прозрачного, обволакивающего и всасывающего в себя все вокруг, Москва-река, слившаяся с дымкой над водой, берегами, университетом и церковкой, изваянием светлеющей над обрывом.

Боль обожгла глаза, пронзила насквозь, и душная, теплая кровь обагрила грязно-бурый заплеванный привокзальный снег.

Падая, Джохар понял, что проиграл эту схватку какому-то уроду. Хлопнувшись в холодное снежное месиво, он завыл от всепоглощающей, бессильной боли, но не телесной, а той, что внутри, где-то в самой глубине, в сердце, вне сердца, в душе… Завыл, заскулил, завизжал так, что противник застыл на мгновение.

Кафе закрывалось. Как всегда уже без четверти одиннадцать отиралась актриса Тамара и черная с лысым боком тощая кошка. Год назад женщина зашла перед самым закрытием, попросила пива. Обычно Сергей Петрович не поощрял попрошаек: сам не угощал и девушкам запретил, а тут что-то екнуло в груди. Сначала и не понял, почему екнуло, а потом угадал - она чем-то похожа на ту, бедолагу. В тот вечер Сергей Петрович велел подать кружку пива, сухарики, указал столик.

Все началось - если это можно назвать началом - 19-го августа в дачном поселке Валентиновка. Примерно около полудня доктор Хоров, весьма уважаемый в среде московской богемы психиатр, приближался со своею супругой и двенадцатилетней дочерью к узенькому мосту через овраг вблизи березовой рощи. Завидев их, три женщины, двигавшиеся по мосту навстречу и, видимо, озабоченные состоянием обветшавшей конструкции, приостановились и после минутного замешательства поспешили назад.