На большой перемене Володя Разумов вызвал на дуэль Антона Ермакова.

С вызовом отправились друг Разумова Толя Кроль и маленький улыбчивый любимец всего класса Миша Поволоцкий. Володя мрачно наблюдал за ними от окна в коридоре, царственно скрестив на груди руки.

- Останови их! - сказала, подлетев к Разумову, бессменная староста Тамара Лавровская, полноватая блондинка с роскошной, редкой по нынешним временам и умышленно небрежно заплетенной косой.

Когда Тамара бежала, коса всегда старалась ударить ее по попе.

Если бы философ Диоген жил в нашем веке, то он непременно угнездился бы в рваное и грязное кресло автобуса. В нем размышлять удобнее, чем в приморской бочке. Увы, нужного автобуса с креслом так и не было, хоть час, хоть другой топчись да сотый раз читай прилепленный к шиферу остановки листок, предлагающий немедленные ритуальные услуги. Все же Павлу Ермишину повезло. Совсем было, махнул рукой и решил: «Домой! К горячей чашке кофе. Сейчас досчитаю до ста и домой оглобли поверну».

Об этой поездке Татьяне думалось туманно и мечтательно, словно семикласснице - о выпускном бале: “Когда-нибудь…”

Между тем на семиклассницу она ничуть не походила - тридцатилетняя, рано отяжелевшая женщина, из тех, про которых в очереди говорят неопределённо: “Тут еще такая стояла… в зелёном пальто”.

Во всем писатель виноват, этот - имя у него сразу и мужское и женское, и Эрих, и Мария, да еще и Ремарк. Не наш. Выпросила у одной, бабы все вдоль горшков с петуниями - шу-шу-шу, ой про че пишет! Ну! Решила - не я буду, если про че пишет сама не прочитаю. За про че пообещала кофточку вывязать, я выплетаю так - бабы заживо тлеют. И приработок - мне эти шабо и гренадины больше ста двадцати не дают, это ж не для женщины, которая решила быть счастливой.

Все мы гении...

Ян Сатуновский

 Отрывки из романа Кошки Мышки. Сам роман уничтожен.

Восстанавливал по памяти.

Самоубийство произошло в Москве на улице Горького около одиннадцати часов вечера в доме напротив Елисейского гастронома в квартире 13 обнаружили труп.

Милиционер. Время было две минуты двенадцатого. В таких случаях нужна точность.

Как же она была хороша!

Сева отошел от метро в сторону и остановился, не в силах вспомнить, куда и зачем шел.

Шумная, яркая, режущая пестротой глаза стайка цыганок металась рядом, задевая прохожих. Одна хватала идущих за рукава, другая толкала всех грудным ребенком, никак не реагирующим на эту суету. Может быть, в одеяло была завернута кукла?

Иногда лежу без сна, одна.

Э-э-эй! - беззвучное. Оно возносится, растёт, множась под куполом ночи. Раскатывается, истончается - тает... Тщетный мой неутолимый зов.

Один был такой эпизод в юности. С выпускного вечера мы тайно исчезли. Он вывел мотоцикл, я в белом платье села в коляску. Ехали долго, отдаляясь понадёжнее от села, от людей, от огней, от малейшего звука. С тех пор, как мы оставили праздничный зал и канули в ночь, не было произнесено ни слова. Язык отключился, ему не было тут задействия.

Гешка всегда ходил в школу в пыльных брюках.

Сколько я ни помнил его - у него всегда были брюки в пыли. И нам всем было даже просто непонятно, где он эту самую пыль каждый день цепляет и (или) почему пыль так цепляется к нему, Гешке?

Шнурки же на кроссовках он то ли обычно не завязывал, то ли они почему-то у него каждый раз развязывались. То ли он плохо умел их завязывать, то ли просто не старался их хорошо затянуть. Так или иначе, шнурки его кроссовок почти всегда свободно болтались за ним.

Действие рассказов, вошедших в эту книжку, происходит в конце восьмидесятых годов, когда страна была беременна тем будущим, в котором мы живем сейчас. Не столько жажда фиксации исторического момента и очередное изложение этнографических деталей являются моей целью, сколько желание приблизиться к познанию человеческой натуры там, где она с одной стороны совершенно свободна, а с другой - чудовищна стеснена.