Приёмных денег — тысяча. Для первоначального «разбега» Саня дал мне семьсот рублей червонцами, пятидесятками и сотенными, а остальные триста — мелочью. Сразу честно предупредил: с мелочью в фирме вечная проблема, так что шевели рогом, сразу налаживай добрососедские отношения с рядом торгующими палаточницами и лоточницами. Они — девки добрые, игривые, отзывчивые. В общем — простые, как вся и их, и моя непутёвые жизни. Могут и матом послать, у них на это не заржавеет. Девять из десяти — незамужние, а половина — без кавалеров вообще. Короче, «малинник». Так что не теряйся, дружелюбно советует мне Саня, но на всякий случай предохраняйся: триппера вокруг как грязи. Одно слово — вокзал!

Будучи пенсионером, обязан заявить, что единство России по таковскому новогоднему указанию — глупость, несмотря на празднование имперской мудрости во всех СМИ. Пусть там кричат: паровозные полковники, ведущие народ в лучшие небеса, не скоты-мужики, не сволочи, не свиньи, не антисемиты, в свою очередь бабы не козы. Пусть! Честный пенсионер в союзно-лучшем случае не возрадуется. Как, например, — Ваш Покорный Слуга.

Жил-был шерстяной заяц, связанный вместе с правой рукавичкой. Левая была самой обычной, если вы ещё не поняли. А Тая взяла и прижала зайчика с вязаными ушами к сердцу — она это умела! И он ожил. Теперь зайка смотрел на небо и улыбался солнечным друзьям, мечтая погрызть вместе с ними тёплую морковку. Бывало, прятался в снежном сугробе и чуть-чуть украшал уличную ёлочку лишними вещами. Он умел хранить тайны и искать себя в чудесных мечтах. Но потом малыш нечаянно потерялся и сказочно загрустил. Лишь услышав добрые слова, он стал таять от любви... И до сих пор не растаял!

Вот, например, один знакомый москвич (в Усачёвских банях познакомились, ещё во времена Советской власти. Когда билет в баню стоит двадцать копеек, а кружка пива — двадцать две), живёт он на Госпитальном валу (четыре трамвайные остановки от «Семёновской»), и сам сколько раз рассказывал: утром в выходной (он сапожником работает. В тамошнем местном кооперативе) идёт в пивную, что расположена недалеко от госпиталя Бурденко. Там пива с водкой натрескается-насосётся, а уже оттуда непременно следует на Немецкое (оно же Введенское) кладбище. И там плачет. Да что плачет — рыдает!

Обойдя помойку, Гарькин свернул за трансформаторную будку и увидел лошадь. Запряжённая в телегу, она время от времени наклоняла голову и касалась губами лежавшего у неё в ногах куска булки. Гарькин видел её здесь и раньше. Лошадь возила на телеге помои из железнодорожной столовой. Помои выносили через служебную дверь, которая выходила как раз сюда, во двор. Услышав гарькиновы шаги, лошадь подняла голову и равнодушно посмотрела на него большими лиловыми глазами. Чего смотришь, дура, сказал ей Гарькин. Опять ты здесь? Сам ты такое ласковое слово, ответила она ему глазами и в очередной раз наклонилась к булке.

Когда-то в стародавние времена жили-были пятеро храбрецов, даже, наверное, четверо — пятый был ни то ни сё. Были они вроде как друзья. Вроде как был пятым. В общем, жили они не тужили. Удаль молодецкую не знали, куды девать. Бывало, отберут у старушки накопления на старость, а потом их спроси, зачем бабульку обидели, они почешут затылки и говорят: «А была ли старушка-то?».

Человек — это эскиз, который никогда не завершится проектом, ибо основа человека — бого-бесконечность; а дальнейший сегмент пути от проекта до воплощения на столько мал, что человеку, уже раздвинутому до бесконечности — туда не вместиться. Так что «остановись, мгновенье, ты прекрасно!» так и останется всего лишь дьявольской моделью. У людей всегда были хвосты, и у Земли был хвост. Но почему-то их вдруг стали стесняться (и мы никогда не узнаем, когда именно это случилось). Главное, что хвосты перестали замечать, и говорить о них стало неприлично, и поэтому считается, что их нет.

Зачем и жить, коль не сложилось? Чего жалеть, коль не сбылось? Ты птицей в тьме оборотилась — и растворилась пёсья кость, что отдала тебе цыганка в пути из Новгорода в Тверь. Исчезло всё в ловещем мраке, и нет счисления потерь… Пройдут года, и башню эту в Коломне станут странно звать в честь неудачной аферистки, которой не случилось стать России бойкою царицей. Судьба и время! Жарок лёд! А по Москва-реке неспешно плывёт красивый пароход...

Сев, я уставился в огромное окно. Водитель автобуса наскочил на ухаб, но не сбавил скорости. Снова ухаб. Скат. Вдавливаю подошву в мягкое тёплое дно под передним сиденьем: старая привычка искать тормоза. Чудак снова вынуждает меня до упора топить воображаемую педаль. Но вот серпантин сгладился, холмы распрямились, как под пáром утюга, и всё обошлось. Сменяю педали. Стёртое сцепление снова даёт о себе знать. Как много лет назад.

Обезьяна, которая ничуть не преуспела стать человеком, стала сразу Дарвиным. "Будь человеком! Ну будь человеком! Будь человеком же!" — уговаривал Дарвин обезьяну. Обезьяна пошла советоваться с Горьким. Горький ей тоже сказал, что человек — это звучит гордо. "А как звучит обезьяна", — спросила обезьяна. Горький задумался, не зная, как она звучит. "Если Вы от нас произошли, я должна звучать божественно. Зачем же мне становиться человеком?" Дарвинизм — это вирус, который, глубоко проникнув в сознание масс, делает из обезьяны божество.