Не был рябым Митька, а был сильно веснушчатым и конопатым. До рыжести. А звали Митьку - Ручей. Ручьи любил, значит. В детстве я так дружил с Митькой, что врозь мы никуда и не ходили - только вместе. Рыбачить, летом, вместе. На лыжах, зимой, вместе. И в школе учились вместе.

Огромное, необозримое море плескалось у ее ног, оно было покорным и ласковым, будто большой пес, и так же старалось преданно лизнуть ногу своей хозяйки. Теплый ветер игриво подхватывал подол ее летнего сарафана, нахально приподнимал его, закручивал вокруг ног. Нежаркое солнце нежно согревало плечи, грудь и руки, только стопы ног холодила прозрачная голубизна морской воды. Вдали, за молом, белоснежный лайнер с тремя огромными трубами, неспешно, будто красуясь, выходил из порта. Вот от одной из труб оторвался клуб дыма и лайнер издал прощальный гудок.

Молодой автор, Юрий Орлов месяц назад отнес в редакцию иллюстрированного журнала «Порыв» свою повесть о нежной и тонкой первой любви подростков «Любовь и песня». Соседка, Юлия Матвеевна, старый труженик печати, рекомендовала именно этот журнал беременной жене Юрия: «Там очень хорошо платят». Это очень привлекало - последнее время с деньгами было туговато, даже квартплату и за свет не платили уже полгода.

Сухой треск, потом гулкие перекаты, как будто возле моего барака замкнули клеммы всех электростанций. Такого я еще не видел. Вспыхивало не в глазах, в мозгу.

«Вот так ночь! Вот так Дагестан! Вот так Расул Гамзатов!»

Это возникало в голове в перерывах между вспышками, треском и грохотом.

Старый пруд

Чего только не рассказывали в нашем ауле про батыра Бикея, каких только подвигов ему не приписывали, и не было у нас, младших дочерей всеми уважаемого Сатлы, большего желания, чем увидеть его, хотя бы издали. А когда сбылась наша мечта, и в один из солнечных весенних дней батыр Бикей в окружении верных товарищей неспешно въехал в наш аул и приостановился, гарцуя на своем скакуне, около юрты главы рода, восхищению нашему не было предела.

Пер. с сербского: Владимир Диденко - Москва: издание Божидар МИТРОВИЧ, 1999 -

Автобус  - "ледяной дом"- катится по густым сумеркам, - зимним, московским. Тесно от шуб и дубленок, холодно и постыло - медленно едем, от двери дует. Пугаю себя, готовлю к худшему - вдруг Митя заболел? Утром вставал трудно, капризничал, колготки надел наизнанку; я проспала, спешила, так и потащила в детсад; где бегом, где уговором, за руку, за воротник черного цигейкового тулупчика.

- Митя, - зову я в пустоту игровой и спальни, - Митя!

Зимой и поздней осенью одиночество чувствуется сильнее всего. Темнота наваливается на город сразу же после обеда, и в пустой квартире с видом на четыре закопченные трубы я ощущаю себя словно в преисподней. Понимая, что все равно не усну, набираю телефон Веры.

...Вера встречает меня на пороге в длинной черной юбке и темном платке, повязанном под подбородком.

Он стоял среди темноты у освещенной витрины ларька и пил, как думал, последнее пиво в этот кончавшийся день. Вообще-то запой обычно длился три дня, сегодня шел второй, и он был уже почти человек. Завтра станет совсем, только немножечко шлифанет.

На дальнем конце того же немытого стола расположился за бутылкой "Жигулевского" маленький, щупленький человечек с грачиным носом. Волосы у человечка висели сосульками, и он мусолил свое пивко уже битые полчаса. Федя-то третью приканчивал.