Найдено в одном из писем с фронта рядового Тимофеева Александра
своей жене Тимофеевой Александре

Этой речки под Бреслау не было на карте,
Имя ей придумал цыган, что при кухне был.
«Не речка, а могила. Полегём здесь, братья…» —
Так сказал тот цыган. Он знал, что говорил…

Про его фамилию и в штабе не слыхали,
Ни замполит, ни писарь, ни Сашка-почтальон.
Прозвищей смешною «Столбы» его все звали,
И прозвищей такою был доволен он.

Об авторе:

Обступило лесом, садом
Лето помутневший пруд.
Лодки стынут у причала
И молчание вокруг.

В полусне прогромыхало —
Резкий запах резеды,
Тяжелей на сердце стало,
Голоса приглушены.

Под простой напев печальный
Эскадрон сбавляет ход.
Только снится берег дальний,
Кипарис у входа в грот.

Перед бездной инфернальной
И недвижим и угрюм.
Полумрак и шум фрактальный
Вечный спутник смутных дум.

Рождественская суета,
дела пустые!
Ложится рано тень креста
на мостовые!

Снует растрепанный народ,
подарки ищет.
И колкий ветер из ворот
небесных свищет.

Из кабинета хорошо видна крыша пристроя здания больницы. Там на антенне постоянно сидит одна и та же, как мне кажется, ворона. В жару открывает клюв и отводит в стороны крылья. Проветривается. Её пытаются согнать сороки, но, как правило, безуспешно...

Разинув клюв, сидит проныра,
но "Кар!" не слышно. Плавит зной
в зобу остатки от гарнира
(помойка кормит "на убой"),
и нет нужды хозяйке мира
спешить туда, где над толпой
парят голодные кумиры,
презрев протухлости покой.
 

С Ильёй Бестужевым я был знаком шапочно. Пару раз видел его выступления на традиционном фестивале «Ангелы, слетающие с неба». Этого не всегда бывает достаточно, чтобы составить цельное представление о творчестве поэта. Когда же я открыл его мемориальную страничку на Стихах.ру, моему удивлению не было предела. Стихи оказались не просто «крепкими». Многие из них были «журнального уровня». То есть при желании Илья вполне мог опубликовать их в «Дружбе Народов» или «Новом Мире». Почему же он этого не сделал?..

Много чего солдат

делал, пока война!

Выживший — виноват,

заслуживающий ордена —

вдвойне. За спиной рюкзак,

поклажа, его доход,

добытый и так и сяк —

от вдов, от сирот!

В двадцать пять она страдала:

«Мне уже не двадцать».

В двадцать девять перестала

Петь и улыбаться.

В сорок пять – ей не до ягод,

Злится, что не тридцать:

«С каждым годом – старше на год!

Как не материться?».

…Мороз и солнце. День чудесный. По узкой деревенской тропке шагаю с ведром на родник. Годов мне пока не так много, чтобы за один раз принести два ведра воды. Это потом уже будут и две объёмистых оцинкованных посудины, и даже коромысло. По примеру бабушки отправлюсь к источнику хорошо вооружённым деревенским вспомогательным устройством, но не смогу балансировать вёдрами — стану ходить по-прежнему. Вот, значит, невеликим мужичком иду к оврагу, глубокому и заснеженному, где струится чистый, никогда не замерзающий ручей. Вижу наверху, за белым провалом, за небесно синеющими сугробами, зелёные ёлочки.